Улыбка

               На главной площади очередь установилась еще  в  пять  часов,  когда  за выбеленными инеем полями пели далекие петухи и нигде не было огней.  Тогда вокруг, среди разбитых зданий, клочьями висел туман,  но  теперь,  в  семь утра,  рассвело,  и  он  начал  таять.  Вдоль  дороги   по-двое,   по-трое подстраивались к очереди еще люди, которых приманил  в  город  праздник  и базарный день.

   Мальчишка стоял сразу за двумя мужчинами, которые громко  разговаривали между собой, и в  чистом  холодном  воздухе  звук  голосов  казался  вдвое громче.    Мальчишка притопывал на месте и дул на свои красные,  в  цыпках,  руки, поглядывая то на грязную, из  грубой  мешковины,  одежду  соседей,  то  на длинный ряд мужчин и женщин впереди.

   - Слышь, парень, ты-то что здесь делаешь в такую рань? - сказал человек за его спиной.

   - Это мое место, я тут очередь занял, - ответил мальчик.

   - Бежал бы ты, мальчик, отсюда, уступил бы свое место тому, кто знает в этом толк!

   - Оставь в покое парня, - вмешался, резко обернувшись, один из  мужчин, стоящих впереди.

   - Я же пошутил. - Задний положил  руку  на  голову  мальчишки.  Мальчик угрюмо стряхнул ее. - Просто подумал, чудно это-ребенок, такая рань,  а  он не спит.

   - Этот парень знает толк в искусстве, ясно?  -  сказал  заступник,  его фамилия была Григсби. - Тебя как звать-то, малец?

   - Том.

   - Наш Том, уж он плюнет что надо, в самую точку – верно. Том?

   - Точно!

   Смех покатился по шеренге людей.    Впереди кто-то продавал горячий  кофе  в  треснувших  чашках.  Поглядев туда. Том увидел маленький  жаркий  костер  и  бурлящее  варево  в  ржавой кастрюле. Это был не  настоящий  кофе.  Его  заварили  из  каких-то  ягод, собранных на лугах  за  городом,  и  продавали  по  пенни  чашка,  согреть желудок" но мало кто покупал, мало кому это было по карману.    Том устремил взгляд туда, где очередь пропадала за разваленной  взрывом каменной стеной.

   - Говорят, она _улыбается_, - сказал мальчик.

   - Ага, улыбается, - ответил Григсби.

   - Говорят, она сделана из краски и холста.

   - Точно. Потому-то и сдается мне, что она не подлинная. Та,  настоящая, - я слышал - была на доске нарисована, в незапамятные времена.

   - Говорят, ей четыреста лет.

   - Если не больше. Коли  уж на  то  пошло,  никому  не  известно,  какой сейчас год.

   - Две тысячи шестьдесят первый!

   - Верно, так говорят, парень, говорят. Брешут. А  может,  трехтысячный!

Или пятитысячный! Почем мы можем  знать?  Сколько  времени  одна  сплошная катавасия была... И достались нам только рожки да ножки.

   Они шаркали ногами, медленно  продвигаясь  вперед  по  холодным  камням мостовой.

   - Скоро мы ее увидим? - уныло протянул Том.

   - Еще несколько минут, не больше. Они огородили ее, повесили на четырех латунных столбиках бархатную веревку, все честь по чести,  чтобы  люди  не подходили слишком близко. И  учти,  Том,  никаких  камней,  они  запретили бросать в нее камни.

   - Ладно, сэр.

   Солнце поднималось  все  выше  по  небосводу,  неся  тепло,  и  мужчины сбросили с себя измазанные дерюги и грязные шляпы.

   - А зачем мы все тут собрались? - спросил, подумав, Том.  -  Почему  мы должны плевать?

   Тригсби и не взглянул на него, он смотрел на солнце, соображая, который час.

   - Э, Том, причин уйма. - Он рассеянно протянул руку к карману, которого уже давно не было, за несуществующей сигаретой.  Том  видел  это  движение миллион раз. - Тут все дело в ненависти, ненависти ко всему, что связано с Прошлым. Ответь-ка ты мне, как мы дошли до такого состояния? Города – груды развалин, дороги  от  бомбежек – словно  пила,  вверх-вниз,  поля  по  ночам светятся, радиоактивные... Вот и скажи, Том, что это,  если  не  последняя подлость?

   - Да, сэр, конечно.

   - То-то и оно... Человек ненавидит то, что его сгубило, что  ему  жизнь поломало. Так уж он устроен. Неразумно, может быть но такова  человеческая природа.

   - А если хоть кто-нибудь или что-нибудь, чего бы мы  не  ненавидели?  - сказал Том.

   - Во-во! А все эта орава идиотов, которая заправляла миром  в  Прошлом! Вот и  стоим  здесь  с  самого  утра,  кишки  подвело,  стучим  от  холода зубами - ядовитые троглодиты, ни покурить, ни выпить,  никакой  тебе  утехи, кроме этих наших праздников. Том. Наших праздников...

   Том мысленно перебрал праздники,  в  которых  участвовал  за  последние годы. Вспомнил, как рвали и жгли книги на площади, и все  смеялись,  точно пьяные. А праздник  науки  месяц  тому  назад,  когда  притащили  в  город последний автомобиль, потом бросили жребий, и счастливчики могли по одному разу долбануть машину кувалдой!..

   -  Помню  ли  я,  Том?  Помню  ли?  Да  ведь  я  же   разбил   переднее стекло-стекло, слышишь? господи, звук-то какой был, прелесть! Тррахх!    Том  и  впрямь  словно  услышал,  как  стекло  рассыпается  сверкающими осколками.

   - А Биллу Гендерсону досталось мотор раздолбать. Эх, и лихо же  он  это сработал, прямо мастерски. Бамм! Но лучше всего,  -  продолжал  вспоминать Григсби, - было в тот  раз,  когда  громили  завод,  который  еще  пытался выпускать самолеты. И отвели же мы душеньку! А потом  нашли  типографию  и склад боеприпасов – и зорвали их вместе! Представляешь себе. Том?    Том подумал.

   - Ага.

   Полдень. Запахи разрушенного города  отравляли  жаркий  воздух,  что-то копошилось среди обломков зданий.

   - Сэр, это больше никогда не вернется?

   - Что – цивилизация? А кому она нужна? Во всяком случае не мне!

   - А я так готов ее терпеть,  -  сказал  один  из  очереди.  -  Не  все,конечно, но были и в ней свои хорошие стороны...

   - Чего зря болтать-то! - крикнул Григсби. - Все равно впустую.

   - Э, - упорствовал один из очереди, - не торопитесь. Вот  увидите:  еще появится башковитый человек, который ее подлатает.  Попомните  мои  слова. Человек с душой.

   - Не будет того, сказал - Григсби.

   - А я говорю, появится. Человек, у которого душа лежит к красивому.  Он вернет нам -нет, не  старую,  а,  так  сказать,  ограниченную  цивилизацию, такую, чтобы мы могли жить мирно.

   - Не успеешь и глазом моргнуть, как опять война!

   - Почему же? Может, на этот раз все будет иначе. Наконец и они вступили на главную площадь. Одновременно в город въехал  верховой;  держа  в  руке листок бумаги, Огороженное пространство было в самом центре площади.  Том, Григсби  и  все  остальные,  копя  слюну,  подвигались   вперед   -   шли, изготовившись, предвкушая, с расширившимися зрачками. Сердце  Тома  билось часто-часто, и земля жгла его босые пятки.

   - Ну, Том, сейчас наша  очередь,  не  зевай!  -  По  углам  огороженной площадки стояло четверо полицейских – четверо мужчин  с  желтым  шнурком  на запястьях, знаком их власти над остальными. Они  должны  были  следить  за  тем, чтобы не бросали камней.

   - Это для того, - уже напоследок  объяснил  Григсби,  -  чтобы  каждому досталось плюнуть по разку, понял, Том? Ну, давай!

   Том замер перед картиной, глядя на нее.

   - Ну, плюй же!

   У мальчишки пересохло во рту.

   - Том, давай! Живее!

   - Но, - медленно произнес Том, - она же красивая!

   - Ладно, я плюну за тебя!

   Плевок Григсби блеснул в лучах солнца.  Женщина  на  картине  улыбалась таинственно-печально,  и  Том,  отвечая  на  ее  взгляд,  чувствовал,  как колотится его сердце, а в ушах будто звучала музыка.

   - Она красивая, - повторил он.

   - Иди уж, пока полиция...

   - Внимание!

   Очередь притихла. Только что они бранили Тома -  стал  как  пень!  -  а теперь все повернулись к верховому.

   - Как ее звать, сэр? - тихо спросил Том.

   - Картину-то? Кажется, "Мона Лиза"... Точно: "Мона Лиза".

   - Слушайте объявление, - сказал верховой.  -  Власти  постановили,  что сегодня в полдень портрет на площади будет передан в руки здешних жителей, дабы они могли принять участие в уничтожении...

               Том и ахнуть не успел, как толпа, крича, толкаясь, мечась, понесла  его к картине. Резкий звук рвущегося холста... Полицейские  бросились  наутек. Толпа  выла,  и  руки  клевали  портрет,  словно   голодные   птицы.   Том почувствовал, как его  буквально  швырнули  сквозь  разбитую  раму.  Слепо подражая остальным, он вытянул руку, схватил  клочок  лоснящегося  холста, дернул и упал, а толчки и пинки вышибли его  из  толпы  на  волю.  Весь  в ссадинах, одежда разорвана, он смотрел, как старухи жевали  куски  холста, как мужчины разламывали раму, поддавали ногой жесткие лоскуты, рвали их  в мелкие-мелкие клочья.   Один Том стоял притихший в стороне от этой свистопляски. Он  глянул  на свою руку. Она судорожно притиснула к груди кусок холста, пряча его.

   - Эй,  Том,  ты  что  же!  -  крикнул  Григсби.  Не  говоря  ни  слова, всхлипывая. Том побежал прочь. За город, на испещренную воронками  дорогу,  через поле, через мелкую речушку, он бежал  и  бежал,  не  оглядываясь,  и сжатая в кулак рука была спрятана под куртку.

   На закате он достиг маленькой деревушки и пробежал через нее. В  девять часов он был у разбитого здания фермы. За ней,  в  том,  что  осталось  от силосной башни, под навесом, его встретили звуки, которые сказали ему, что семья спит-спит мать, отец, брат. Тихонько, молча, он  скользнул  в  узкую дверь и лег, часто дыша.

   - Том? - раздался во мраке голос матери.    - Да.    - Где ты болтался? - рявкнул отец. - Погоди, вот я тебе утром всыплю...    Кто-то пнул его ногой. Его собственный брат, которому пришлось  сегодня в одиночку трудиться на их огороде.

   - Ложись! - негромко прикрикнула на него мать.

                  Еще пинок.    Том дышал уже ровнее. Кругом царила тишина. Рука его была плотно-плотно прижата к груди. Полчаса лежал он так, зажмурив глаза.    Потом ощутил что-то: холодный белый свет. Высоко в небе плыла  луна,  и маленький квадратик света полз  по  телу  Тома.  Только  теперь  его  рука ослабила хватку. Тихо, осторожно, прислушиваясь к  движениям  спящих,  Том поднял ее. Он помедлил, глубоко-глубоко вздохнул,  потом,  весь  ожидание, разжал пальцы и разгладил клочок закрашенного холста.

               Мир спал, освещенный луной.  А на его ладони лежала Улыбка.

   Он смотрел на нее в белом свете, который падал с  полуночного  неба.  И

тихо повторял про себя, снова и снова: "Улыбка, чудесная улыбка..."

   Час спустя он все еще видел ее, даже после того как осторожно сложил ее и спрятал. Он закрыл глаза, и снова во мраке перед ним - Улыбка. Ласковая, добрая, она была там и тогда, когда он уснул, а мир был объят  безмолвием, и луна плыла в холодном небе сперва вверх, потом вниз, навстречу утру.